Неточные совпадения
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым
в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под
седою накладкой, вошла и, едва
поклонившись гостям, опустилась
в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Из обеих дверей выскочили, точно обожженные, подростки, девицы и юноши, расталкивая их, внушительно спустились с лестницы бородатые, тощие старики,
в длинных одеждах,
в ермолках и бархатных измятых картузах, с
седыми локонами на щеках поверх бороды, старухи
в салопах и бурнусах, все они бормотали, кричали, стонали,
кланяясь, размахивая руками.
Едва вахмистр с страшными
седыми усами, стоявшими перпендикулярно к губам, торжественно отворял дверь и бренчанье сабли становилось слышно
в канцелярии, советники вставали и оставались, стоя
в согбенном положении, до тех пор, пока губернатор
кланялся.
Проходя за чем-то одним из закоулков Гарного Луга, я увидел за тыном,
в огороде, высокую, прямую фигуру с обнаженной лысой головой и с белыми, как молоко,
седыми буклями у висков. Эта голова странно напоминала головку высохшего мака, около которой сохранились бы два белых засохших лепестка. Проходя мимо, я
поклонился.
Карп Дементьич —
седая борода,
в восемь вершков от нижней губы. Нос кляпом, глаза ввалились, брови как смоль,
кланяется об руку, бороду гладит, всех величает: благодетель мой.
Батюшка, отец родной, помоги, спаси,
в ноги
поклонюсь!» Старик, вижу, высокий,
седой, суровый, — страшный старик.
Поехал
седой к Настасье Филипповне, земно ей
кланялся, умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: «Вот, говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь
в десять раз дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал.
В этой улице его смущал больше всех исправник:
в праздники он с полудня до вечера сидел у окна, курил трубку на длиннейшем чубуке, грозно отхаркивался и плевал за окно. Борода у него была обрита, от висков к усам росли
седые баки, — сливаясь с жёлтыми волосами усов, они делали лицо исправника похожим на собачье. Матвей снимал картуз и почтительно
кланялся.
Заметив, что на него смотрят,
седой вынул сигару изо рта и вежливо
поклонился русским, — старшая дама вздернула голову вверх и, приставив к носу лорнет, вызывающе оглядела его, усач почему-то сконфузился, быстро отвернувшись, выхватил из кармана часы и снова стал раскачивать их
в воздухе. На поклон ответил только толстяк, прижав подбородок ко груди, — это смутило итальянца, он нервно сунул сигару
в угол рта и вполголоса спросил пожилого лакея...
На палубу вышел крупный человек,
в шапке
седых кудрявых волос, с большим носом, веселыми глазами и с сигарой
в зубах, — лакеи, стоявшие у борта, почтительно
поклонились ему.
В комнате наступила минута безмолвной тишины, как бы
в память этих двух женщин, перед одними именами которых хотела
поклониться непреклонная,
седая голова Стугиной.
— Ну, что ж ты, батюшка, стал предо мною, глаза выпучил! — продолжала кричать на меня бабушка, —
поклониться — поздороваться не умеешь, что ли? Аль загордился, не хочешь? Аль, может, не узнал? Слышишь, Потапыч, — обратилась она к
седому старичку, во фраке,
в белом галстуке и с розовой лысиной, своему дворецкому, сопровождавшему ее
в вояже, — слышишь, не узнает! Схоронили! Телеграмму за телеграммою посылали: умерла аль не умерла? Ведь я все знаю! А я, вот видишь, и живехонька.
Иосиф Делинский, именитый гражданин, бывший семь раз степен-ным посадником — и всякий раз с новыми услугами отечеству, с новою честию для своего имени, — всходит на железные ступени, открывает
седую, почтенную свою голову, смиренно
кланяется народу и говорит ему, что князь московский прислал
в Великий Новгород своего боярина, который желает всенародно объявить его требования…
— Помнишь ты, — продолжал Островский, — как я
в первый раз приходил к тебе с женой, как я
кланялся твоим
седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а о боге напоминаешь… Собака ты лукавая, все вы собаки! — крикнул он почти
в исступлении, отмахнувшись от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. — Вы — дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и…
Немного погодя, на аллее показался высокий мужчина с
седой бородой и
в соломенной шляпе. Поравнявшись с княгиней, он снял шляпу и
поклонился, и по его большой лысине и острому, горбатому носу княгиня узнала
в нем доктора Михаила Ивановича, который лет пять тому назад служил у нее
в Дубовках. Она вспомнила, что кто-то ей говорил, что
в прошлом году у этого доктора умерла жена, и ей захотелось посочувствовать ему, утешить.
Лакей всунул
в дверь
седого Ефима и поставил его к самой притолке. Мужик не
поклонился. Помещик посмотрел на него долгим взглядом, хлебнул чаю, опять посмотрел и затем вдруг заговорил тем ерническим языком, которым баре портят свое слово, подделываясь к низкому говору, нимало не уважаемому самим народом.
Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело опустился на колена,
кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от тяжести и слабости.
Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал и с детски-наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять
поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру; потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.